«Знамя», 2013 г. №8
Отрывок из статьи
«Бедные люди» Достоевского не только конвертировали достижения «натуральной школы» в высокий сентиментализм, но и открыли — преодолев гоголевскую «Шинель» — не достижимую до того глубину индивидуального отчаяния; это был отчасти новый поворот к пушкинскому «Медному всаднику», конечно.
Современный писатель действует литературно почти вслепую, бессознательно подсоединяется к Достоевскому «Бедных людей». Но сила воздействия Достоевского на литературный процесс такова, что практически каждый его роман и сегодня приводит к реальным литературным последствиям.
Другое дело, что сила Достоевского не всегда оборачивается силой его последователей, чаще всего отзвуки ослаблены, они редуцируются, «эхо» уменьшается. Но все-таки изначально присутствует.
Так, «эхо» Достоевского определяет неоднозначность, противоречивость, парадоксальность прозы Владимира Маканина. Это особенно очевидно в его крупных сочинениях — от «Андеграунда» до «Двух сестер и Кандинского». Причем мы не найдем имени Достоевского, какой-либо отсылки к прозе Достоевского в его романах: если на кого Маканин и ссылается, то это… Чехов, хотя изначально ясно, что от Чехова с его светотенью и подтекстами Маканин очень далек. Если вообще не полярен Чехову.
Следуя Достоевскому, Маканин избирает в «Андеграунде» писательский статус для главного героя; только это бывший писатель, ныне не пишущий, с писательством как профессией завязавший; приковавший свою пишущую машинку к переносимой из дома в дом, которые он караулит, раскладушке. (А у Достоевского Раскольников, если кто не помнит, тоже — сочинитель, только молодой; и свою теорию оправданного убийства он сначала напечатал в виде статьи — эссе, как она была бы квалифицирована сегодня, а потом уже преступил, реализовал свою идею, убил не на словах, а на деле.) Маканинский Петрович — дважды преступник, убийца и брат выдающегося художника-маргинала, которого отправляют в психушку: подправленный позднесоветской реальностью достоевский сюжет. Мыслеобразы Достоевского сквозят в прозе Маканина: «Антилидер» с его комплексом вечного противостояния, действий вопреки всему, даже собственным интересам; «Стол…», где жанр допроса становится литературным жанром; Маканина волнуют подпольные души, изворотливость их самооправдания — в «Двух сестрах и Кандинском» основной текст занят нескончаемыми диалогами о цене предательства. Так же — и в последней по времени публикации, эссе «Художник Н.» («Новый мир», № 4, 2013 — речь по случаю награждения писателя Европейской литературной премией в марте 2013 года): «Что, мол, это за люди? Эти стукачи?.. И надо ли в большом разговоре о них помнить?».
Что же это за большой разговор, о котором упоминает Маканин? Полагаю, что это и есть продолжающаяся русская словесность с ее «резонансами» (В.Н. Топоров) и «литературными припоминаниями» (А.Л. Бем). Достоевский — чуть не в первую очередь по значимости и весомости сегодня. В присутствии Достоевского, к которому мы постоянно апеллируем, даже того не замечая, — слово современного писателя звучит репликой, вплетаясь в нескончаемый спор.
Маканин строит свое эссе, посвященное одному из проклятых русских вопросов, на внимательнейшем всматривании в конкретно-обобщенный персонаж (некий «художник Н.»), как бы в увеличительном стекле наблюдая «гибель и сдачу советского интеллигента», его психологию, даже скорее — психику. Вдвойне, в двух под-сюжетах: 1) о том, как он, сам того вроде не сознавая, становится стукачом — беседы с хорошим следователем с тусклыми погонами; 2) насмешливый — над самим собой — рассказ-исповедь, рассказ-оправдание, в диалоге с вопрошающим автором-повествователем, в дешевой, подчеркивает Маканин, кафешке (чем не «достоевский» трактир, где все самые важные признательные показания и происходят?).
Следователь, «седенький, одышливый человечек» — именно человечек, подчеркивает Маканин, — сожалеет и сочувствует начинающему писателю-стукачу Н., который не только донес, но и стилистически правит (!) текст своего доноса: чтобы фразы были вкуснее. С другой стороны диалога — сам доносчик, который все понимает, но пыжится, «чувствует себя гуманистом», тайком сбегая в ГБ, чтобы разъяснить, чтобы там тоже перестраивались.
Безусловно — Достоевский. Именно его поэтика — его полифония, его разветвленный драматический психологизм — вытягивают современного писателя на новый уровень.